работа французских ученых О. Кабанеса и Л. Насса (издана в 1906), в которой было осуществлено детальное описание поведения масс и отдельных их представителей в эпоху социальных потрясений времен Великой французской революции.
Авторы считают психологической основой революционного невроза тотальный страх, охватывающий людей, добровольно лишившихся социальной организации, ценностных ориентаций и предоставленных неизвестности. Падение интеллектуального уровня поведения, эмоциональные крайности, освобождение низменных потребностей и патологических влечений, садизм и массовая истерия являются непременными спутниками революций. По мысли авторов, "революционный невроз - не праздное слово. Он действительно и несомненно существует и вносит самое беспорядочное смятение не только в души отдельных личностей, но и в души целых обществ. Он присущ не одной французской революции и наблюдается при одинаковых обстоятельствах, вызывается одинаковыми причинами, проявляется теми же симптомами и даже развивается с той же последовательностью каждый раз, когда какой-нибудь народ под влиянием исторических условий оказывается в положении, из которого нет другого выхода, кроме радикальной ломки угнетающего его строя, и направляется поэтому на путь насильственных переворотов. В силу этого закона проявления революционного невроза наблюдаются последовательно и в Древнем Риме, и в мелких государствах и республиках Италии эпохи Возрождения, и в Англии, и в Нидерландах, и во Франции, а не сегодня - завтра увидим их и в переживающей ныне острый кризис России. … Мы, несомненно, теперь и просвещеннее, и воспитаннее, и образованнее, чем были сто лет назад, но все же, когда дух возмущения овладеет озлобленным сердцем толпы, то никакя образованность и гуманность не будут и впредь в силах удержать в должных границах ее пробуждающиеся животные инстинкты. Народы, как и отдельные личности, болеют лихорадками, во время которых их организмы отлагают свои злокачественные и ядовитые соки. Этот процесс бывает подчас весьма продолжительным и болезненным, но имеет, несомненно, и свою высокополезную сторону. ...Если против революционного невроза могут существовать какие-либо средства, то разве только средства предварительные и предупредительные. Но раз уж он проявился, он не поддается более никаким усилиям и не может быть подавлен. Задача правительства поэтому и заключается в том, чтобы предвидеть события и по возможности руководить ими, не давать разгораться народному неудовольствию и возмущению, строго блюдя с этой целью правосудие и преследуя беззаконие".
В "Р.Н." авторы анализируют инстинкты толпы, психологию поведения преследователей и преследуемых, рассматривают проявления революционного вандализма, а также экстравагантности революционной моды, фанатизм революционного языка, особенности революционной литературы и проявления собственно Р.Н. Анализируя психопатологические элементы, управлявшие французским обществом в 1785-1793, авторы приходят к выводу, что в сущности человек властвует над ходом революционных событий только фиктивно, в действительности же он лишь переживает таковые безо всякой реальной возможности ими управлять или руководить; что, напротив, никогда его ум не господствует менее над событиями, как в подобные моменты, и что, наконец, никогда он и сам не бывает более рабом слепых и непреодолимых законов случайности, как во время таких исторических переломов народной жизни. В периоды революций в обществе данной страны наблюдается обыкновенно и притом одновременно, с одной стороны, значительное понижение умственных сил, а наряду с этим, с другой - победоносное пробуждение первобытных, чисто животных инстинктов, и что таким образом оно в подобные периоды оказывается во власти стихийных, не поддающихся никакому умственному контролю порывов и побуждений. Среди овладевающих в подобные моменты всем обществом инстинктивных движений едва ли не первое место должно быть отведено паническому страху. Во всех поступках, за которые единственным ответственным лицом является анонимная толпа, страх, несомненно, играет выдающуюся роль. Это чувство страха сообщает нередко ходу событий самое непредвиденное, но вместе с тем и самое непредотвратимое направление, вводя эти события в такие русла, изменить которые затем уже никто не в силах. История всех войн и революций - это история панических страхов толпы. Эти народные движения изменяются в своих симптомах и конечных результатах сообразно особенностям каждой эпохи, но почти всегда одинаковы по своим внешним проявлениям.
С Великой революцией, считают авторы, во Франции в 1789 вновь проснулась общественнная паника, которая считалась, после Вольтера и Д. Дидро, навсегда погребенной во тьме веков. Несомненно и то, что во время революции страх играл весьма выдающуюся роль. Население постоянно терроризировалось всевозможными злодеями и разбойниками, нередко даже и существовавшими-то исключительно лишь в больной и возбужденной фантазии народа. Центр Франции в то время подвергся своеобразной эпидемии под названием "Великого страха", и в каждом почти городе повторялась приблизительно одна и та же история. В какой-нибудь прекрасный вечер по городу проносился слух о приближении к его стенам несметных полчищ разбойников, отмечающих свой путь погромами и разрушением. Всем ясно, что через час-другой город подвергнется разгрому. Тотчас же все вооружаются. Ружья, штыки, пики, топоры и даже рабочий инструмент - все собирается, чтобы оказать отчаянное сопротивление. Наиболее отважные образуют передовой отряд, который спешит навстречу неприятелю. Вернутся ли храбрецы? А пока в томительном ожидании женщины, дрожа от страха за своих детей, прячут в тайники, зарывают в землю наиболее ценное имущество. Наступает ночь, страх и смятение усиливаются, под защиту городских стен сбегаются крестьяне из окружных селений. Но вот высланный вперед отряд возвращается с известием, что он не видел нигде никаких разбойников. Авторы утверждают, что революционное общество можно до некоторой степени сравнить с толпой школьников, убежавших тайком от воспитателя на ближайшее поле. Сперва они бегают, шалят, играют и шумно радуются минутной свободе... Но вот наступает вечер, и детьми овладевает смутное чувство тревоги перед мраком неизвестного будущего. Еще немного - и они трусливо жмутся друг к другу, испуганно переглядываясь между собой. Затем внезапно, изо всех сил, бросаются обратно в школу, где их ждет и выговор, и даже наказание, но где они все-таки осознают себя, наконец, в полной безопасности.
Как отмечается в "Р.Н.", стены Бастилии обрушились с таким адским грохотом, что его эхо гулко пронеслось до последней убогой хижины Франции. Самый темный селянин постиг в эту минуту, что свершилось что-то важное, великое, нарушившее надолго однообразное течение истории. Все прошлое рухнуло со всеми своими вековыми традициями, и застигнутый врасплох таким крушением народ невольно спрашивал самого себя: что же даст ему ближайшее будущее, что принесет ему завтрашний день? Не станет ли этот день днем полного торжества анархии, днем победы толпы оборванцев и нищих, этой язвы страны, сдержать которую будет не в силах никакая власть? По мнению авторов, "Великий страх" был именно такой боязнью имущих классов перед нарождающимся пролетариатом, он был продуктом опасений, охвативших обеспеченную среду, которая начала сознавать, что революция из буржуазной превращается силой вещей в социальную, долженствующую неминуемо совершить огромный экономический переворот и переместить накопленное богатство из одних карманов в другие, едва ли назовут такое толкование мистическим или фантастическим. Не подлежит, очевидно, сомнению, что всякий, кто вообще обладал каким-либо достатком, не мог не опасаться, что босяки отнимут у него последнее достояние. Но все-таки для возникновения "Великого страха" должны были быть и действительно были, помимо всего, причины чисто психологического свойства.
Как пишут авторы, охваченной паникой, озверевшей толпой прежде всего овладевает беспредельная распущенность и разнузданность нравов. Это общий закон, в соответствии с которым в ряду человеческих страстей жестокость и сладострастие следуют всегда одно за другим, грозя сорваться в "садическое безумие". Революция дала много примеров того, как озверевшая толпа усугубляет гнусность убийств отвратительным бесстыдством, доводящим подчас даже до каннибализма. Уже взятие Бастилии послужило первым сигналом для такой вспышки истерически-полового извращения. Возбужденный победой народ ринулся на тех, кого считал виновником своих невзгод. Коменданта Бастилии де Лэне тут же схватили, нанесли удар шпагой, а затем стали рвать ему волосы. Защищаясь, он ударил ногой одного из нападавших. Его немедленно убили, а человеку, которого он ударил, предоставили право отрубить ему голову, что тот и исполнил. Голову, отделенную от туловища, насадили на вилы и понесли во главе революционной "процессии". Постепенно народ привыкал наслаждаться видом крови и отдаваться страсти издевательства над трупами врагов. Причем "садическая" толпа не состояла только из одной черни и подонков общества; напротив, большинство в ней были зажиточные и приличные буржуа, по виду торговцы и рантье. Бесчисленны примеры садических истязаний, жестоких убийств и глумления над телами женщин. Так, одной из цветочниц в Пале-Рояле, заподозренной в роялистских убеждениях, запихали во влагалище сноп соломы, а потом, всю извивающуюся от адской боли, привязали голой к столбу, к которому прибили ее ноги гвоздями, наконец, ей отрезали обе груди и затем подожгли солому. Толпа нападала на больницы и монастыри, убивая их обитательниц без разбора, насилуя и живых, и мертвых. Мученическая смерть постигла сохранившую верность королеве Марии-Антуанетте бывшую обер-гофмейстерину королевского двора принцессу Ламбаль. Мясник Гризон отсек ей голову мясным косарем, обезглавленный труп был брошен на поругание черни. У женщины вырезали груди, потом вскрыли живот и вытащили внутренности. Один из злодеев обматал их вокруг себя, вырвал сердце и поднес его к своим губам. По свидетельству одного из очевидцев, он даже рвал его зубами. Когда тело Ламбаль было окончательно обезображено и изрублено в куски, убийцы поделили его между собой, а один из них, отрезав половые органы, устроил из них себе искусственные усы.
В числе проявлений революционного невроза авторы называют телесные наказания. Так, часто и долго "битый" по капризу своих бар простодушный Жак Боном /образ "простого" француза конца 18 в. - К.С./, в свою очередь, начинает щедро и основательно расправляться плетью направо и налево. Его усердие возрастает при виде обнаженных прелестей красавиц-аристократок, и дремлющий в нем "садизм" пробуждается. Знатных женщин секли прямо на улицах; монахинь истязали в стенах монастырей, куда врывались толпы черни. Но телесное наказание не было исключительным делом одних только "подозрительных" представителей старого режима; к нему подчас прибегали и соперничающие между собой республиканцы, и нередко уличные схватки между якобинцами и жирондистами оканчивались "генеральной поркой" побежденных. Отличительной чертой всех революций, считают авторы, является подчинение законов и правосудия грубой силе. Против злоупотребления свергнутого режима возмущенный народ выводит на сцену открытое насилие, и нелегкое даже и в мирные времена уравновешение всеобщих прав становится вовсе невозможным. После монархического гнета наступает период народовластия; за революциями наступает реакция. И так продолжается, пока общественное самосознание не восстанавливает в себе способность уравновешивать свои умственные силы, пока между разными классами общества не устанавливается более или менее прочный компромисс.
Вся история 19 ст., отмечают авторы, представляет во Франции лишь ряд таких переходов власти от одной формы правления к другой. Необходимое равновесие было бы, разумеется, достигнуто скорее, и эволюция пошла бы по более ровному пути, если бы "люди 1793-го года" сумели избежать ошибок насилия и террора. Но такое требование к ним свидетельствовало бы лишь о глубочайшем неведении как человеческих слабостей, так и всех психологических основ общественного самосознания. А что нужно? Если из-за злоупотреблений и насилий террора нельзя отвергать весь созидательный труд революции, то, равным образом, нельзя и обелять явных преступников и злодеев исключительно ради величественного памятника, созданного Конвентом в образе французской конституции. Однако в трудах большинства историков революции преобладает именно их партийное направление. На самом же деле историческому бытописателю революции не следует ничего ни осуждать, ни оправдывать, так как перед ним развертываются события, отмеченные роковым характером неизбежности и неминуемости. По мере того, как эти события развивались, они все сильнее отражались в революционных умах и провоцировали их ко все большим излишествам. Вареннское бегство королевской четы не могло через 20 месяцев иметь другого логического последствия, как казнь Людовика XVI. Кровь жирондистов вопияла о крови дантонистов, а последняя влекла за собой Термидор. Все, кто пытался остановить эту безумную скачку к бездонной пропасти, были, в конце концов, сами увлечены этим бурным потоком. Игра революционных судеб фатальна: преследователи поочередно меняются ролями со своими жертвами и через известный промежуток времени сами попадают в положение преследуемых, пополняя ряды тех, кои только что пали от их кровожадности. И немногие революционеры сомневались в судьбе, которая их ожидала. Они понимали, что рано или поздно популярность должна изменить им и что неизбежным финалом их тирании для них будет такой же суд и такая же казнь. Но политические страсти в человеке сильнее благоразумия, поэтому каждый в душе, наверное, питал тайную надежду - искусно лавируя, избежать неизбежного.
Чаще же всего, констатируют авторы, такой сценарий никому не удался, а казавшиеся реальными возможности остались нереализованными. Авторы пишут: "Вот перечень. Разве 31 мая жирондисты, невзирая на народное восстание, не могли все же остаться хозяевами положения и владыками Конвента, располагая в нем абсолютным большинством? Разве дантонистам не удалось бы при большей настойчивости избегнуть обвинительного декрета Собрания? Разве не мог, наконец, Робеспьер, опираясь на страх, который он внушал всем и каждому, произвести государственный переворот и смести с лица земли Национальное собрание, как это сделал впоследствии Наполеон? Но этими людьми внезапно овладевал какой-то упадок сил, и как раз в те моменты, когда им нужно было удесятеряться: с такой удивительной покорностью они бессильно давали себя вести на бойню. Когда же они пробовали, как Дантон, давать отпор, Минотавр террора уже держал их в своей пасти". Эти люди, подчеркивают авторы, столь неосторожно играют с опасностью вовсе не из праздного тщеславия. Так же, как и гибнущие аристократы, они все воодушевлены одним и тем же чувством - верховным презрением смерти. Большая часть осужденных умирала со стоической твердостью, что, может быть, являлось естественным следствием ослабления и даже полной атрофии чувства самосохранения. Людовик XVI умер с полным достоинством, воспротивившись палачу только тогда, когда тот стал связывать ему руки. Его примеру достойно последовала Мария-Антуанетта. Своей героической кончиной жирондисты заслужили сразу переход в бессмертие. Желая полюбоваться их позором, палачи приняли все меры, чтобы перед смертью они не могли выпить ничего возбудительного. Это не помешало им хором запеть "Марсельезу", не как похоронный самим себе псалом, а как победный марш. Дантонисты также были полны презрения к ожидавшей их участи. "Ты покажешь мою голову народу, - сказал Дантон палачу, - она стоит этого...". Сторонники Робеспьера 9 термидора вели себя точно так же. Но "чернь", как называли огромное темное стадо безвестных жертв террора, у которой не было ни идеалов, ни веры, ни энтузиазма, одушевляющих героев, умирала столь же мужественно. Об этом свидетельствует легенда, согласно которой прокурор Революционного трибунал Фукье-Тенвиль приказал пускать осужденным перед казнью кровь, дабы ослабить их силы и мужество, не оставлявшие их до последней минуты, что, видимо, раздражало организаторов террора. Но постоянные казни настолько приучили народ к этому зрелищу, что он перестал реагировать и на мужество и слабость жертв, и на жестокость палачей. "Гильотинирование" чем дальше, тем больше становилось элементом массовой культуры, народной потребностью, и толпа, приучившись к виду крови, уже не могла обходиться без этого психологического стимулятора. К месту казни матери стали приводить детей, отцы поднимали их на плечи, чтобы они могли лучше увидеть действо.
Как считают авторы, человек привязывается к жизни в периоды расцвета спокойствия и безопасности. Лишь по мере того, как его учат, насколько священна чужая жизнь, увеличивается его привязанность к своей собственной. Революция же дала противоположный результат - люди стали испытывать презрение и к жизни, и к смерти. Поэтому самоубийство, считают авторы, является весьма нередким продуктом социального невроза. Каждый раз, когда общество бывает потрясено до основания одним из ужасных социальных шквалов: революцией, войной или иным переворотом, непременно происходят эпидемии самоубийств. Французская революция подтвердила силу этого закона. Достоверных данных о числе самоубийств не имеется, но историки считают, что за время революции не менее 3 тысяч человек добровольно ушли из жизни. Но оставшиеся в архивах списки самоубийств позволяют составить представление об интенсивности этой эпидемии и побудительных мотивах самоубийств. К первой категории следует отнести политиков, которые загнали себя в такие тупики, которые позволяли сделать выбор только между самоубийством и гильотиной. Ко второй относятся обычные обыватели, которых революционная буря привела в такое душевное смятение, что самоубийство расценивалось как меньшее зло. К третьей авторы относят тех, кто не смог пережить гибели близких. Среди последних, поскольку революция уносила людей молодых, преисполненных презрения к опасности, настоящих апостолов своих политических идей, которые обычно и становились избранниками таких же пылких и восторженных женщин, авторы называют жертв любовного отчаяния. В героические времена любят более всего. Любовь в такие моменты перестает быть банальным развлечением, она делается сильной и увлекательной, она ведет одинаково ко всем крайностям - как к величайшим низостям, так и к высочайшим и самоотверженнейшим подвигам. Среди осужденных на казнь женщин были и такие, кто посвящал остаток жизни молитвам, но у большинства, покорявшегося неизбежной судьбе, в последние минуты пробуждалось лишь одно желание: взять от жизни то, что еще возможно. Были случаи, когда женщины добивались разрешения быть заключенными в тюрьмы вместе с мужьями, были случаи, когда женщины, добиваясь спасения возлюбленных, уступали домогательствам тюремщиков. Однако во всех без исключения тюрьмах царил дух весьма беззастенчивого разврата, объясняемого, по мнению авторов, все тем же состоянием Р.Н., в котором почти всецело находилось общество. Существовал и иной мотив: стремясь сохранить себе жизнь, многие женщины стремились забеременеть. Но революция, в теории следовавшая традиции смягчения уголовного наказания беременных женщин, в эпоху террора отвергла гуманные идеи: гильотина перестала признавать разницу между женщиной и ее плодом, между девственницей и зачавшей - все были уравнены под ее мечом. В периоды революционных переворотов, отмечают авторы, как никогда подтверждается изречение Плавта: "Человек человеку - волк". В подобные моменты развивается какая-то особенная жажда ненависти, какой-то особый голод гонения против всех и вся, начиная с людей и кончая неодушевленными предметами.
Согласно "Р.Н.", все народы всегда стремились олицетворять свои политические или религиозные верования в символах. Пока существует вера, люди уважают эти символы, даже поклоняются им; но как только вера начинает ослабевать или исчезает окончательно, она как бы сама обращается против своих символов и при том с большей яростью, чем дольше им поклонялись. Идолопоклонство, в чем выражается его специфическое свойство, превращается в свою противоположность: самые рьяные иконопочитатели становятся самыми безжалостными иконоборцами. Это, подчеркивают авторы, - вступительный период будущей серьезной болезни. Питательная среда для предстоящего разведения болезнетворного микроба готовится исподволь, иногда очень заблаговременно. Весь вопрос лишь в том, взвешивает ли осеменяющий подобную почву все последствия болезни. Чем, например, считать декрет Конвента, предписавший разрушение по всей Франции последних остатков королевских памятников, как не призывом толпы к взрыву кипевшей в ней и искавшей выхода ненависти; призывом, который разбудил самые низкие побуждения толпы. Уничтожение традиционных культурных и духовных ценностей в ходе революции приобрело тотальный характер. Так, пергаменты монастырских архивов, папские буллы, требники и другие раритеты ушли попросту на картузы для пушечных зарядов. Среди членов Конвента были и такие, кто предлагал повторить подвиги калифа Омара в Александрии и сжечь национальную библиотеку. Объектом иконоборчества стали названия улиц и селений. Как полагают авторы, инициаторам тотального переименования, вероятно, казалось, что вслед за устранением всего, напоминавшего прошлое, быстрее исчезнут последние признаки "предрассудков и деспотизма". Для характеристики этого любопытного проявления "республиканского невроза" авторы приводят несколько примеров. После того, как святые были изъяты из календаря, также подвергшегося революционной ревизии, их упразднили и в качестве патронов улиц и городов. Поэтому город Сен-Дени стал Франсиадой, Сен-Жангу - Жувансом, а Сен-Клу (Св. Клавдий) - просто Клу (гвоздь). Место святых и королей в топонимике стали занимать античные герои и деятели революции, философы. И поскольку это было проявлением все того же невроза, получались несуразности. Так, не менее 25-30 селений назвали "Маратом" или "Маратами", а у иных имя Марата соединялось с другими (Марта-Сюр-Оаз и т.п.). В наказание за недостаточно "современный образ мысли" некоторым городам Конвент давал позорящие наименования, а Марсель "за его гнусные преступления" даже попробовал вовсе лишить названия. Но, отмечают авторы, невроз переименований был непродолжительным, и вскоре традиционная топонимика восстановилась. Падение монархического режима вызвало последствия, которые отразились даже в изменении игральных карт и шахматных фигур. Понятно, что отменив все титулы, республиканцы не могли играть картами, где короли, валеты, дамы напоминали подлежащий глубокому искоренению строй. Поэтому было решено заменить королей мудрецами, дам добродетелями, валетов героями. Четырьмя мудрецами стали: Люций Брут (пики), Руссо (трефы), Катон (бубны) и Солон (черви). Добродетелями оказались: Мудрость (пики), Единение (трефы), Благоразумие (бубны) и Правосудие (черви). На роль героев были назначены: Муций Сцевола (пики), Деций (трефы), Гораций (бубны) и Ганнибал (черви). Что касается шахмат, то ставился вопрос о полном их запрещении. Но вместо запрета решено было демократизировать эту игру. В частности, пешка (солдат-пехотинец), взяв с бою противный лагерь, вместо того, чтобы менять свой пол и превращалась в даму, только повышалась в чине. Разумеется, революция не могла не коснуться моды, определив несколько нервический характер поискам новых революционных стандартов. Так, в самый разгар террора, отмечают авторы, неутомимая деятельность "головорубной машины" внушила некоторым женщинам непонятную страсть носить в ушах маленькие гильотинки наподобие тех, которые их мужья вырезали на печатках. Серьги имели форму гильотины с подвеской, представлявшей отрубленную голову в корзине. В области языка революция привела к возникновению многих новых слов и образных выражений, как закрепившихся, так и временных, ненадолго переживших события, их создавшие. Многие слова были заимствованы из иностранных языков, многие изменили традиционный смысл и с ним вошли во французскую лексику. Кроме того, образовалось множество совсем новых терминов: "революционерить", "вешать на фонарях" - "фонарить", "гильотина", "гильотинировать", "цареубийца" и "санкюлот". Они постоянно появлялись в прессе, выражая ее характер и направление. Санкюлотный жаргон стал обязательным для всех, как и обращение на "ты". Письма к министрам начинались обращением: "гражданин-министр", а далее обязательно было писать прямо на "ты". Мотивировалось это, как сказано в ходатайстве депутатов народных обществ Парижа к Конвенту, тем, что "основы нашего языка должны нам быть столь же дороги, как и законы нашей республики. Мы различаем три лица в единственном числе и три лица во множественном, но, вопреки этому правилу, дух фанатизма, гордости и феодализма приучил нас при обращении к одному лицу употреблять множественное число". Обращения "господин" и "госпожа" были заменены более демократическими "гражданин" и "гражданка". Но высказывались опасения, что и это священное для революции слово может послужить для подчеркивания новой иерархии, потому предлагалось отбросить окончательно все титулы и говорить кратко и просто: Петион, Кондорсе, Пайн, подобно тому как в Риме говорили: Катон, Цицерон, Брут.
Авторы завершают "Р.Н." цитатой из "Истории социализма" левого французского мыслителя Ж. Жореса: "Революция есть варварская форма прогресса, как бы ни была она благородна, плодотворна и необходима; всякая революция будет всегда принадлежать к низшей, полуживотной эпохе человечества".
К.И. Скуратович