(techniques, rapport; aux — et technicisation de la societe). Техника, по определению Андре Зигфрида, — это «совокупность процедур, основанных на разуме, но проверенных на практике и ставших коллективной собственностью цивилизации, при помощи которых конкретное средство используется для достижения цели». Термин произошел от греческого tekhne и прежде всего является синонимом мастерства, обозначая особое традиционное умение, основанное на более или менее кодифицированном опыте, передаваемом из поколения в поколение. Владение данным умением позволяет человеку преодолеть нехватку ресурсов и освободиться от власти среды, но оно также может стать источником отчуждения и вылиться в нанесение вреда окружающей среде (экологии). Мы видим, как понемногу образуется новая реальность, которую уже нельзя назвать ни естественной (природной), ни целиком человеческой, — это «третий мир», о котором говорил Карл Поппер, торжество разума (logos), составленный из взаимосвязей сложных теорий и хитрых приспособлений. Рост этого разума кажется по большей части независимым (от нас) настолько, что порой это вызывает сильную тревогу. Некоторые говорят о «всевластии» военно-промышленного комплекса, другие — в связи с тейлоризмом — об отчуждении и дегуманизации. Основная часть дискуссий связана с образованием и трудом, с изменениями и организациями, с идеологиями и с системами представлений.
Чтобы описать все ставки в этой игре, Андре Леруа-Гуран, Бернар Жиль и Давид Нобль привлекают внимание к сосуществованию двух логических принципов: экономического и социокультурного. Процесс инновации происходит обычно в следующем порядке: выработка совокупности гипотез, эксперимент, переход к производству и, наконец, завершение продукта, до той поры неизвестного. Путь от разработки до реализации достаточно долог, и на каждом его этапе могут вмешаться различные факторы и блокировать или ускорить распространение «прогресса». В этом отношении нельзя сказать, что какая-либо теория принимается по той причине, что она истинна, если под истинностью понимать соответствие эмпирическим данным, которое, заметим, никогда не бывает совершенным. Лишь некоторые особые области становятся объектом надлежащего изучения. В таких условиях возможность принятия новой парадигмы зависит не только от рациональных критериев. Галилеева революция не исключение. Если она и была принята, то отнюдь не по причине того, что дала замечательные результаты. Аристотелево объяснение мира тоже было достаточно логичным. Если Галилея в конце концов ждал триумф, то лишь ввиду его ловкости и искусной тактики, поскольку создание трудов на итальянском, а не на латыни позволило ему завоевать более широкую и разнообразную аудиторию, но особенно потому, что ему симпатизировали те, кто противостоял ортодоксам.
Как мы видим, новые идеи провозглашаются отнюдь не в социальном вакууме. Они разрушают систему извлечения выгоды, свойственную ситуации, и имеют целью продвижение иных, новых ценностей, но не без конфликтов и столкновений. Анри Мандрас в своей работе Societes paysannes (Mendras, 1976) отмечал «сопротивление изменениям», связанное с введением гибридного сорта кукурузы в одной из областей в Пиренеях. Хотя выращивание этого злака — по происхождению американского — обещало стать высокодоходным, оно поставило под вопрос сами устои общинной организации. Традиционные культуры являлись неотъемлемой частью структурированной системы, основанной на внутреннем потреблении. Посевы служили для откармливания птицы и не требовали внесения удобрений. Они были интегрированы в поликультуру, основной целью которой было удовлетворение потребностей коллектива, не склонного открываться внешнему миру. Гибридный маис разрушил древнее равновесие, ибо поставил под угрозу уже завоеванные позиции и одновременно способствовал распространению монетарной экономики и аграрному развитию по капиталистическому типу. И тогда понятен становится «выбор» крестьянина: отказаться от инновации — значит, сохранить свою идентичность.
Жильбер Симондон напоминает нам, что и сами французы еще не примирились с техникой. Разумеется, они принимают важность изобретений, охотно верят в науку, но опасаются некоторых возможностей и последствий ее применения. Это сдержанное отношение, почти недоверие, разделяют, правда, не все. Для Жана Фурастье общий эффект от вторжения машин скорее положителен. В подтверждение этого он приводит пример одной деревни, Дуэль-ан-Керси, исследования в которой проводились с интервалом в 30 лет.
В 1946 г. в этом сельскохозяйственном районе продолжительность жизни не превышала шестидесяти лет, а школьное образование охватывало лишь ограниченное число жителей. Большинство получали доход от работы на земле, причем невысокий: 70% семейного бюджета уходило на еду. Нужно ли добавлять, что как иностранное, так и новое внушало недоверие и царила автаркия1? В 1975 г. городок преобразился до неузнаваемости: резко возросла покупательная способность, в домах имеются все удобства, жители постоянно ездят в отпуска, большинство заняты в сфере обслуживания, уровень образования стал гораздо выше. Разве можно при таких условиях сохранять враждебность по отношению к распространению инноваций? По мнению Фурастье, отрицание преимуществ прогресса происходит от невозможности произвести настоящий исторический экскурс. При анализе длительного периода результаты оказываются крайне благоприятными. Движение вперед, помимо всего прочего, не ограничивается имущественными выгодами. Оно идет дальше и позволяет перейти от «вегетативной стадии» к «стадии спекулятивной»: разве не лучше бороться с болезнью, пытаясь узнать ее причины, чем отдать себя на волю некого провидения и смиренно принимать эпидемии и другие напасти? Настоящее слепо, и интеллигенция, отрицающая положительные последствия механизации, недобросовестна и забывает упомянуть о том, что прирост производства влечет за собой рост доходов и модернизацию оборудования, ибо вход в общество потребления сопровождается демократизацией продукта. Разумеется, эта апология современности не должна нам позволить потерять из виду некоторые функциональные проблемы. Современная цивилизация подвержена многим рискам, поскольку «если экономические итоги очень благоприятны, то итоги, подводимые моралистами и социологами, далеки от этого». Нейтральная позиция также имеет своих приверженцев. По их мнению, все, что связано с техникой, относится к сфере средств и может, следовательно, служить любой цели. Возьмем, например, ядерную энергию. Она может быть поставлена на службу мирным целям, или же, наоборот, может быть подчинена целям военным. Можно вообразить любое развитие событий, от улучшения условий жизни человека до разрушения планеты. Данный подход защищался с разных позиций.
Карл Маркс в «Капитале» пишет о негативном влиянии автоматизации на Положение рабочих. Крупное производство сопровождается стремлением к увеличению прибавочной стоимости: ритмы убыстряются, зарплаты стоят на месте, удлиняется рабочий день. Разумеется, механизация сама по себе не является причиной этих проблем, причина — в капиталистической системе, синониме «эксплуатации человека человеком». При социалистическом способе производства машина вновь становится «хорошей» и способствует освобождению «трудящихся классов». Джордж Фридман также приглашает нас к размышлениям над «отсутствием равновесия», растущим разрывом между могуществом, которое дарит человеку технический прогресс, и слабостью наших моральных сил. Этот разрыв порождает увеличение количества обратных эффектов и ведет к отсутствию чувства меры. «Протезы», которыми мы обладаем, должны бы были нас умиротворить. Но на деле они служат источником нового отчуждения, еще более опасного, чем первоначальное. Можно ли ускользнуть от такого влияния? Можно ли научиться управлять собственными творениями? По Фридману, превосходства над самим собой можно достичь только при помощи образования и воспитания. Таким образом, речь идет о движении в сторону «истинной культуры», что предполагает «глубокую трансформацию систем образования». Джордж Гурвич в (Gurvitch, 1950) движется в том же направлении и отмечает, что «технология возобладала над социальными структурами» и эта ситуация возникла впервые за историю человечества. Технократы, чей авторитет зиждется на знаниях, имеют свои сети, безраздельно владеют правом принимать решения и рискуют пожертвовать человеком во благо машине, жизненными интересами — во благо аппарату. Центральной фигурой, как продемонстрировали Джеймс Барнхам, Дэниэл Белл или Джон Кеннет Гэлбрейт, становится эксперт, который внушает нам «объективные ограничения», сужающие возможность выбора. Михаил Бакунин в работе «Государственность и анархизм» (1873) уже указал на опасность, которую представляет эта «аристократия ума»: «По нашему мнению, из всех аристократий, которые по очереди, а иногда и все разом, угнетали человеческое общество, эта так называемая «аристократия ума» является самой одиозной, самой презирающей, самой бесчестной и самой угнетающей. Родовая аристократия говорит нам: «Вы очень галантны, но по рождению вы не знатный человек!» Это оскорбление можно перенести. Аристократия капитала признает за нами все возможные заслуги, но, добавляет она, «у вас нет ни рубля!» Это тоже можно стерпеть. Но аристократия ума говорит: «Вы ничего не знаете, вы ничего не понимаете, вы осел, а я, умный человек, должен вас оседлать и вести!» Вот это уже нестерпимо!» Если захват такого рода усилится, предупреждает Жак Эллюль, мы придем к некой форме тирании, близкой к той, что была описана Олдосом Хаксли в «Лучшем из миров»1. Для Гурвича решение проблемы заключается в углублении экономической демократии, т. е. в приобщении рабочих к принятию решений. Вывод Андре Зигфрида: «Нужно, чтобы техника, будучи всего-навсего средством, и рассматривалась в качестве такового.
Тогда действие ее будет только во благо. Она становится опасной в том случае, если вбирает в себя науку и культуру, втягивает все внутрь, особенно в век специализации, которая грозит заключить производителей в цехах без окон». Чуть дальше продвинулись те, кто придерживается радикальных взглядов. Известно выражение Жоржа Бериано, согласно которому машины представляют собой «бесконечный заговор против всякой формы внутренней жизни». В работе «Люди против человеческого» (Les Hommes contre Vhumain; Paris, La Colombe, 1951, p. 36) Габриэль Марсель пишет об унижении, обесценивании, имея в виду те «решительно пущенные в ход средства, которые имеют целью атаковать индивидов, принадлежащих к человеческому роду, и разрушать их уважение по отношению к самим себе, чтобы превратить их постепенно в отбросы». В свою очередь, размышления Мартина Хайдеггера относятся к сущности техники. Она не нейтральна, она открывает для нас мир с точки зрения «постава». Современные технологии подчиняют себе природу посредством использования и исследования. Постав является высшей опасностью, поскольку он воплощает забвение себя и, следовательно, забвение бытия. В соответствии с этим в других традициях (например, франкфуртской школе, особенно в начале 1970-х гг.) появляется соблазн заявить о том, что настала пора:
остановить все, ввести «мораторий на науку»; реабилитировать ценности общения и эмоциональных отношений;
предоставить слово тем, кто является исключенным (из современной жизни) или чувствует себя «оторванным от своих корней»;
ратовать за «коммуникационную утопию»;
порвать с привычными критериями рентабельности и эффективности;
бороться против любой формы угнетения;
честно назвать цену, которую мы уже заплатили за модернизацию: разрушение окружающей среды, контрпродуктивность, вырождение...
Но разве нельзя представить себе развитие других отношений между человеком и окружающей средой? Если мы оставим в стороне метафизический аспект вопроса, появление более адаптированных «носителей», понимание угрозы загрязнения и внимание к более справедливому распределению богатств могли бы позволить, по мнению некоторых ученых, предсказать более благоприятное будущее. Таким образом, мы могли бы обойти так называемый «безнадежный парадокс технофобии». В статье, опубликованной во II томе «Универсальной философской энциклопедии», Бруно Латур и Лорен Бибар приводят следующую формулировку: «С техникой необходимо бороться, с одной стороны, потому, что она приводит к капитализации власти, а с другой — потому, что она принимает системный характер, парализует мир и делает невозможным всякое критическое действие».
Ввиду предыдущих анализов нам представляется, что страхи отнюдь не исчезают. Более того, реструктуризация производственного аппарата поднимает многочисленные вопросы. Не приведет ли распространение микропроцессоров к делокализации деятельности? Не находится ли идентичность рабочих под угрозой? Образуют ли чернорабочие, техники и программисты однородное единство? Машина сегодня стала более автономной, специализированной. Для значительного числа специалистов автоматизация — это down grading. Возникающая при этом картина—это «человек при кнопке». Другие свидетельства, столь же авторитетные, наоборот, подчеркивают, что при этом операторы будут иметь более высокий уровень образования и больше возможностей для инициативы. Предоставляемый им шанс открывает новые перспективы. Таким образом, можно видеть, что сегодня существуют множество точек зрения. Это разнообразие обусловлено прежде всего руслом анализа. В зависимости от вида деятельности дальнейшее существование традиционных умений зависит от вида инноваций, принятых стратегий и соотношения сил. Помимо этих особенностей высоко ценятся прежде всего мобильность и многофункциональность. Какую бы точку зрения мы ни приняли, нужно признать, что «информационная революция» не ограничивается сферой труда и профессиональных отношений, но неизбежно предполагает более глубокие размышления об «информатизации образа жизни».